Дети Капища - Страница 22

Сергеев сопротивляться не стал: чего уж сопротивляться, когда доктор требует?

Красавицкий коленку пощупал, поцокал языком, заставил несколько раз согнуть и разогнуть ногу, а потом резюмировал:

– Хорошая работа. Но я бы на твоем месте дал бы ей покой. Недельку. Погостишь?

– Покой нам только снится, – отшутился Сергеев, натягивая штаны. – Некогда лежать, Тимур. В следующий раз обязательно останусь. Вот лекарства вам привезу и погощу чуток. Вы списки составили?

– Угу. Составили. Много чего надо.

– Все не обещаю, но запасы ваши пополню, если Бог даст.

– Хороший ты человек, Сергеев, – сказал Тимур серьезно.

– Обычный.

– Наверное, – согласился Красавицкий. – Обычные – они тоже разные бывают. Я уж за жизнь свою насмотрелся. Знаешь, когда человек остается человеком в нечеловеческих условиях – это чудо. Ведь тут что главное – выжить. Вот и выживает кто как может. Для того чтобы быть хорошим, необязательно быть святым.

– Я тебя не удивлю, если скажу, что святых не бывает? – спросил Сергеев. – Не видел никогда.

– И я не видел, – сказал Тимур, глядя на него внимательно. – Не довелось. Нет ни ангелов, ни демонов. Ты хороший человек, Миша, хоть и делал в жизни разное.

– Мы с Молчуном сегодня похоронили четверых. Четверых детей.

– Другой выход был?

– Был. Лечь там самим.

– Значит, другого выхода не было.

– Это были дети, Тимур.

– Ангелы и демоны, – повторил Красавицкий. – Мне жаль их, Сергеев. Маринку жаль, тобой убиенную, пацанов жаль. Но если бы, не дай бог, убили бы тебя, я бы оплакивал твою смерть куда горше. Я не скажу тебе – не переживай. Ты все равно будешь себя казнить – иначе не можешь. Мне, конечно, жаль тех, кого нет, но особенно тебя, Миша.

– Спасибо, – сказал Михаил. – Мне тоже жаль, Тимур. Ты режешь, чтобы спасти. И я режу, чтобы спасти. Но разницу между тем, что мы делаем, видно невооруженным взглядом.

Он невесело усмехнулся и подхватил с пола рюкзак.

– К психоанализу я сегодня не способен. Кровь и грязь мы смыли. Где у вас тут кормят хирургов общества?

Молчун, чистенький, розовый, отчего особенно похожий на благополучного ребенка, если бы не взгляд темных, настороженных глаз, стал рядом, не сводя с Красавицкого взгляда.

– Да, – Тимур потер ладонью лоб, а потом покрасневшие глаза. Было видно, что он тоже очень устал и почти валится с ног. – Психоанализ действительно ни к чему. Я понимаю, что разговор этот тебе нужен, но… Дело твое. Ладно, считай, что руку я тебе предложил. Захочешь опереться – я всегда рядом.

– А сердце? – спросил Сергеев, сохраняя серьезное выражение лица. – Сердце тоже?

– Да ну тебя! – Красавицкий махнул рукой и улыбнулся.

– Тебя точно покормить надо. Чувство юмора у тебя такое же недокормленное, как ты сам. Без сердца обойдешься. Скажи, с тобой можно хоть когда-нибудь говорить серьезно?

Они вышли в коридор и пошли к лестнице, ведущей на цокольный этаж. Девочка-медсестричка и ее поклонник провожали их глазами. В палатах было спокойно и тихо. А вот на лестнице слышались возбужденные голоса. Несколько мужских, в одном из них Сергеев сходу опознал фальцет Гринберга, и один женский – мелодичный и громкий голос Иры Говоровой. Голоса-то он опознал, а вот понять, что говорят, было невозможно – слова сливались.

– Что там такое? – поинтересовался Тимур, взволнованно крутя головой, как будто Михаил мог ответить на этот вопрос. – Что это там у нас происходит, а?

Молчуну шум тоже не понравился. Сергеев заметил, что парень подобрался, а левая его рука легла на боковой карман рюкзака, где он всегда носил короткоствольный револьвер, добытый как трофей в одной из схваток. Для ближнего боя этот никелированный огрызок был самое то, и обращаться с ним Молчун умел превосходно.

Заметив движение парня, Михаил чуть заметно покачал головой: «Не надо!» Молчун послушно убрал руку.

Под лестницей, в вестибюле, выложенном битой дешевой плиткой лет тридцать назад, действительно творилось что-то не то. Не опасное, нет, об опасности и речи не шло. У самых входных дверей кто-то лежал навзничь, на полу рядом копошилась «куча мала». Виднелся в полумраке странного вида короткоствольный автомат с отсоединенным магазином. Сам магазин валялся ближе к подножию лестницы.

При приближении стало видно, что навзничь лежит тело, одетое в дорогой зимний вариант защитного «хамелеона» российского производства. Лица не было видно – не хватало света и мешал капюшон. По полу змеился темный ручеек крови, рядом, похожая на оторванную кисть, валялась снятая перчатка. Над раненым, а то, что это не труп, было видно по слабым движениям ног, хлопотала Ира и один из охранников.

Гринберга не было видно – судя по тому, что и не было слышно, он побежал за помощью, – в конце коридора эхо еще повторяло отзвук чьих-то быстрых шагов. Красавицкий на раненого отреагировал, как собака Павлова, – сработали рефлексы: бежать и спасать. Спустя доли секунды он уже был рядом с Говоровой, и куда только усталость девалась?

Сергеев с Молчуном подошли еще ближе. Охранник, отодвинутый в сторону Красавицким, опять встал у дверей, но автомат уже не висел на плече, а был взят наперевес. Из полумрака выскользнули Гринберг и еще какой-то заспанный парень лет тридцати пяти, смутно Сергееву знакомый. Гринберг Михаилу кивнул, но времени на приветствия не было. Судя по растущему кровяному ручейку, ранение было серьезным.

Красавицкий с Говоровой перевернули тело, голова раненого безжизненно мотнулась. Лицо было не разглядеть – черты закрывал зимний шлем: вязаная полушерстяная «омоновка» с фабрично обработанными на оверлоке отверстиями для глаз и рта. Ранений было несколько. Огнестрельные пришлись в бедро и голень левой ноги, особенно кровило бедро, но благо хоть не фонтанировало, как при попадании в артерию. Из плеча же торчал заточенный, как конструкторский карандаш, стержень. Приглядевшись, Михаил опознал в нем электрод. Куртка вокруг него была пропитана темной кровью, как промокательная бумага.